НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТАНАЗАД НА СТРАНИЧКУ ИСТОРИИ СЕМЬИ


МАМИНЫ ВОСПОМИНАНИЯ Екатерина Васильевна Вершовская (Нилова)

Екатерина Васильевна Вершовская,
урожденная Нилова
1927-2011

1

Пока Каташе не исполнилось четырех-пяти лет, она видела только солнечные летние дни. Солнцем был наполнен огромный двор между старинными казармами царскосельских гусар. Солнцем и пахучей полынью. И парки были все пронизаны его лучами, сквозь листья лип. Солнцем полна очень высокая комната с белеными стенами, где часто ссорились ее молодые родители. «Это мой ребенок!» - грозно говорил папа и брал Каташу на руки. «Это мой ребенок!» - кричала светловолосая мама и пыталась ее отобрать... Каташа ревела. Впрочем, она не помнила долгих ссор - родители были вспыльчивы, но незлобивы.

Так вот: дни были только солнечные, если не считать буйных ливней в деревне,- бабушкиной Лихаревой Горке, когда Каташа с приятелями прыгала по пузырящимся лужам и визжала от счастья. Бывали еще снежные дни, - но попозже, уже в Ленинграде, в Петропавловке, куда со всего города на берега Кронверкского канала свозили горы снега. С этих гор, делающих берег высоким и крутым, славно было кататься на лыжах в хорошей компании.

Но в деревне всегда стояло лето и травы были выше Каташиной головы, а в саду под высокой травой росли маленькие розовые маргаритки. Это были ее маргаритки - их больше никто не замечал!

Бабушкин большой дом, сложенный из толстых бревен, было видно издалека по самой высокой красной железной крыше. Дом строила когда-то бабушка с единственным оставшимся сыном - Каташиным отцом Василием Васильевичем Ниловым - Васюленькой, Васильком... Дом был удивительный, он до сих пор снится Каташе, - как счастье, как рай, как картинка из любимой детской книжки. В нем было три комнаты: из самой большой окна выходили в сад с мелкими розами, с кустами в белых метелках и с зелеными огромными жуками. Из неполотой травы под окнами выглядывали ирисы и разноцветные удивительные водосборы.

В комнате висел большой портрет Христа - не икона, а именно портрет красивого, очень молодого и нежного Христа в колючем веночке.

Двери выходили на веранду и в столовую, где за большим столом у самовара, бабушка угощала оладьями с «бабушкиной макалкой». Бабушкина макалка, ах, бабушкина макалка! Делалась она из толченой земляники со сливками!

Была еще спальня с массивными креслами и столом в русских узорах, но эту комнату Каташа не любила, т.к. ее еще засветло укладывали там спать и оставляли одну. Но как только уходила мама, сразу начинал зудеть комар и это было очень страшно и тоскливо. Приходилось прятаться с головой под одеяло, но и там был слышен въедливый писк...

Замечательным местом был хлев с коровой. За ней можно было бы наблюдать из уборной сверху, но там жил паук-крестовик и паутина его поблескивала в тоненьких лучах, которые просовывало в щелочки солнце. А сам он сидел в углу и Каташа его почти не видела, но знала - он там!

За домом был старый сад. Такой старый, что уже почти не плодоносил, но зато по корявым яблоням не запрещалось лазать, а между ними висел гамак, а в гамаке любимая тетя Катя, которой только нужно было не дать задремать - тогда она рассказывала греческие мифы - и никто потом уже не рассказывал их лучше.

Дальше - сеновал (в него однажды попала молния, но пожар потушили), дальше - огород, поля, речка Кшовка, опять поля и мельницы вдали и, наконец, широкая Луга. Луга! вот это река! Там водовороты, там тайны, там рыбы, там пиявки и кувшинки. Там загадочный «волос», будто бы умеющий ввернуться в пятку и пронизать все тело насквозь... Туда лучше не соваться одной... А за рекой поля и деревня, которая однажды сгорела на наших глазах в престольный праздник.

Престольные праздники! Начинались они гуляньем по деревне с гармонью и песнями.. Попозже бабы рассаживались на завалинку часовни и начинали громко плакать о чем-то, горестно причитая. А еще позже озверевшие мужики бежали друг за дружкой, выхватывая колья из плетней, а бабушка с мамой загоняли Каташу домой и крепко запирались.

Отец летом был «на маневрах». Его артиллерийский лагерь располагался, видимо, не очень далеко от Лихаревой Горки и он появлялся иногда - бритоголовый, по тогдашней военной моде, дочерна загорелый, сияющий зубами... Все оживлялось. Вечером взрослые долго сидели у керосиновой лампы, не отгоняя ночных бабочек, иногда смеялись, иногда беседовали тихо. Однажды Каташа услышала и запомнила папины слова - «будет война».

Вообще-то Каташа мало интересовалась взрослой жизнью, очень уж полна была ее собственная. Трава и цветы окружали, почти скрывали ее, шевелились, кивали, шуршали и звенели, пахли; зеленили, резали, обжигали руки, восхищали и пугали напряженной, неугомонной жизнью, в них кипящей. Муравьи, например! А гусеницы! А разноцветные паучки! нельзя было зазеваться ни на миг. И, если расслабишься и заляжешь в траву с былинкой в зубах, заглядишься на облака, кто-нибудь да цапнет тебя за голую ногу или живот.

Но кое-какие происшествия запомнились. Однажды Каташу укусил теткин белый щеночек и папа в одних трусах, но с револьвером, бегал за ним и кричал «убью!» - «Васюленька!» - кричали бабушка и тетя Катя... Было еще дело, когда уже бабушка гонялась с ремнем вокруг дома за Каташей, поющей «Интернационал»... Откуда она знала, что бабушке это не понравится? Неизвестно. Но она не ошиблась.

Запомнились сенокосы, когда все в нарядном и светлом выходили с косами и граблями на луга. Работали весело и ожесточенно, потому что здесь обязательно случалась быстрая и сильная гроза, - спасали, прибирали подсохшее сено. Особенно хороша бывала красивая, сильная мама. Видно было, что не только отец, но и ревнивая бабушка в эти минуты гордилась ею...

2

Взрослые, между тем, внимания заслуживали. Бабушка Анна Тимофеевна (в девичестве Ворожебская) к этому времени потеряла одного за другим мужа и четырех взрослых сыновей. Война и революция…Остался последний - Василий и дочь Екатерина, обожаемая когда-то пятью братьями, их друзьями и бесчисленными родственниками, наполнявшими Петербургскую квартиру на ул. Марата. Содержал семью дед - Василий Нилович Нилов, чиновник банка, что на Невском проспекте, у Адмиралтейства. Дед был красавцем со светлой бородой и усами, в строгом сюртуке и без улыбки даже на деревенских фотографиях... Существовал он несколько отдельно от семейства, немножко над ним, в спокойном одиночестве, с рассеянным взглядом, устремленным поверх голов.

Повседневные дела, а также суд и расправу чинила бабушка, женщина энергичная и вспыльчивая. До старости сохранила она сухую, стройную, быструю фигурку и привычку управлять. Дети были талантливы, очень общительны, летом в их старом (сгоревшем потом от молнии) деревенском доме собиралась дачная молодежь. Пели, рисовали, флиртовали... Центром была сестра Катя, очень уж была хороша - вальяжная и мягкая, с округлыми руками и плечами; ласковыми, немного рассеянными голубыми глазами, всегда в каких-то свободных и легких светлых одеждах... Впрочем, она рано оказалась замужем за немолодым профессором-филологом, который оставил для нее семью и карьеру и почти девочкой попала в новое, серьезное общество, в центр литературных интересов «Серебряного века».

А теперь, в советское время, она преподавала историю и литературу в школе и опять была окружена любовью учеников, которые не покидали ее, оканчивая школу, и собирались вечерами в квартирке на Саперном переулке. Ее комната и кусочек коридора, где были размещены кухня и «удобства», остались ей от профессорских апартаментов. Муж ее умер, а со вторым она быстро разошлась, уступив ему большую часть имущества.

Каташа очень жалела кожаный кабинет - он представлялся ей слоновником, среди этих толстых кресел хорошо пахло... Изгнанного теткиного мужа ей тоже было жаль - они дружили.

Ходить в гости в эту квартирку из Петропавловской крепости через мост и Марсово поле было радостью. Каташа любила тетку, а квартира ее была полна интереснейшими вещами! В шкафах светились книги в золоченых переплетах, был открыт рояль, кровать пряталась за ширмами, вышитыми цаплями в бледных шелковых камышах. Белые атласные кресла цвели крошечными розами. На туалетном столике стояли десятки загадочных коробочек и флаконов.

После беленых стен и жестких стульев в спартанском жилище Каташиных родителей здесь разбегались глаза. Позволялось копаться в тетушкиных украшениях, которых, правда, становилось все меньше - тетя Катя имела особый дар терять и раздаривать вещи. Остатки этих гранатов и кораллов, не проеденные в блокаду, украли у нее в поезде по дороге в эвакуацию.

Тетя Катя была рассеянна. Числились за ней истории, когда, опаздывая в школу, она прибегала туда в пальто, но без юбки... Быт свой она сократила почти до нуля, хотя иногда, по вдохновению, она могла испечь нечто волшебное. Она была отличной рассказчицей. Голос у нее был мягкий, музыкальный, и необыкновенным образом - что бы она ни пересказывала Каташе, покачиваясь в гамаке, - а это были мифы, сказки или целые романы - все становилось интереснее и волшебнее оригинала. Как грустно было видеть ее на Урале после блокады! Она стала старухой и не могла смириться. Каждый раз, как непосредственные местные жители называли ее «бабулей», она садилась на землю, где стояла, и принималась плакать.

Но после войны в ее старой квартирке на Саперном повзрослевшая Каташа однажды наблюдала удивительную сцену: тетя Катя лежала больная за своими вышитыми ширмами. Рядом сидел немолодой флотский офицер. Вся его большая фигура в поблескивающей золотом черной форме выражала покорность и зависимость, а сквозь старую маску теткиного лица капризно смотрела на него незнакомая Каташе прекрасная дама... Тетя умерла внезапно на скамеечке в парке и куда-то исчезли атласные стульчики с позолотой и вышитая цаплями ширма и все остальное, только рояль отец послал в Таллин Каташе и она долго еще, вскакивая ночью к детям, стукалась лбом об его хвост, нависающий над постелью. Отец спешил избавиться от этих обломков прежней жизни - они были опасны. Еще до войны бывали драматические сцены, например со старыми открытками: Каташа их собирала, а тетушка приносила все новые, выкапывая из своих архивов. На открытках были виды чужих городов и заграничные адреса... Папа, обычно ласковый и снисходительный, резко отбирал их и совал в белую кафельную печку. Они пылали там под Каташин рев...

Опасны были тетушкины разговоры, ее воспоминания и рассуждения о политике. Каташа помнит, как позеленел и сжал зубы отец, когда тетя Катя спросила - отчего он, зная о нищете и беззаконии в Лихаревой Горке, не напишет об этом товарищу Сталину?

Веселый, обаятельный отец, любитель застольной беседы, танцев, театра, длинных прогулок, грибов и охоты, в то время сильно помрачнел. По ночам он не спал и на каждый шум машины вскакивал на подоконник и высовывал голову в форточку... Фигура его с вытянутой шеей на фоне мерцающего окна до сих пор стоит в памяти. Пропадали сослуживцы, друзья. Он ждал своей очереди [в это время их семья жила в комнате в единственном жилом доме в Петропавловской крепости – огромные квартиры по полтора десятка комнат были превращены в коммуналки, в которые заселили в основном семьи офицеров; поэтому машины подъезжали часто – А.В.] .

Старший из братьев Ниловых, Иван, был в это время еще жив и жил, постепенно спиваясь, в деревне, в Калининской области. Брат был полковником царской армии, много лет отсидел, вышел на свободу и вот теперь не мог вернуться в родной город и даже в деревенский дом. О нем молчали, как и об остальных братьях. Судьбы их были странны и трагичны. Федор - офицер царской армии - застрелился во время первой мировой войны из-за карточного проигрыша... Владимир, командир Красной армии, в гражданскую войну повздорил с сослуживцем и они пристрелили друг друга на улице, на глазах у жен... Михаил, студент, одаренный рисовальщик погиб в Петрограде от гриппа и голода. Семья развалилась почти в одночасье. Единственный из братьев, Иван, имел сына Льва, Левушку. Левушка рос сиротой. Когда посадили отца, мать с сестренкой уехала с кем-то, поручив его заботам бабушки и тетки. Сын его Юрий Нилов - последний известный нам мужчина этой семьи.

3

Мамина семья была окружена еще большей тайной. Считалось, что она «потерялась», хотя, как могла «потеряться» семья, никогда не съезжавшая с места, не объяснялось. Но это случилось не сразу - в первые годы из Алма-Аты приходили письма и посылки с огромными, красными, сладкими яблоками «апорт» и мама, глядя на них, жаловалась, что здесь мало солнца, папина любимая «антоновка» - кислятина, а у папы, когда он злится - «оловянные глаза» и он похож на бабушку Анну Тимофеевну. Все было правдой - антоновка несъедобна, а у папы во время приступов наследственного гнева сужались зрачки и глаза белели... Он знал это и боролся с собою всю жизнь, возмещая особенной приветливостью, обаянием и добротой изъяны характера.

В конце тридцатых посылки прекратились, Лосевы «потерялись». Только в семидесятых, когда не было в живых не только Сталина, но и папы, мама решилась навестить родных, а еще позже рассказала, что дед Степан Лосев был казацким урядником и переводчиком с казахского на русский. Жили они в станице на краю Алма-Аты, имели домик, большой фруктовый сад, огород, скотину. В семье росло 7 детей, еще 7 умерли маленькими. Еды хватало, но в остальном жили скромно, хотя работали все. Девочкам задавала «уроки» мать - шитье, вязание, плетение кружев... Гулять бежали, когда «урок» был выполнен и сдан. Дисциплина в семье была строгой. Дед шутить не любил. За столом дети должны были молчать, а нарушителя порядка дед щелкал по лбу деревянной ложкой, предварительно ее облизав. Но, судя по маме, резвости это не убавляло...

Мама окончила 4-х классную церковно-приходскую школу только по специальной просьбе священника, заметившего ее смышленность. Дед считал, что девчонке такая глубокая наука ни к чему... Однако по окончании она получила право преподавать в самых младших классах и стала подрабатывать.

Отца занесло в Алма-Ату гражданской войной, он командовал тогда конно-артиллерийскими подразделениями и скитался по средней Азии, воюя с басмачами. Наверное, такой столичной штучке, каков был Василий Васильевич Нилов, нетрудно было распугать маминых поклонников... Мама, усмехаясь, рассказывала, как он явился к ней с пучком крапивы, объясняя, что у него в огороде ничего красивее не растет. У конкурентов были южные сады!

Они поженились и продолжили скитания вместе. Жили в юртах. Первой покупкой, на которую они скопили денег, должна была стать швейная машинка, но отец притащил восточный ковер... он стал их мебелью и защитой от тарантулов. В одном из переездов, в поезде родилась Каташа. Мать ссадили в городе Мары и потом этот древний Мары, занесенный Каташе в паспорт, преследовал ее всю жизнь. В этих же путешествиях Каташу заразили Пендинской язвой. И жить бы ей с искалеченным лицом, если бы отца не перевели в Царское село на «артиллерийские курсы усовершенствования комсостава». Там перемена климата убила язву, раскрылись глаза на мир и началось царскосельское парковое счастье...

4

Родители были тоже счастливы тогда. После степи, юрт и басмачей - гусарские казармы в Царском селе, нетрудная служба, цивилизация, безопасность, достаток, друзья, красота вокруг, к которой они не были равнодушны, - чего еще желать? Казармы были между Екатерининским парком и заколоченным тогда, заросшим бурьяном Софийским собором и кладбищем при нем в голубых незабудках. Гуляли, ходили в гости, ездили в Ленинград в театры, подбрасывая Каташу соседям. Много смеялись, пели дуэтом: «Вечерний звон», «Не искушай»... Отец рисовал любимую Лихареву Горку, мамин домик в Алма-Ата, какие-то дикие травы (особенно любил лопухи), знакомых дам и себя самого на белой лошадке.

Первая трещинка появилась, видимо, из-за Каташи. Тетушка Екатерина Васильевна стала нечаянной свидетельницей мнгновенной встрепки, которую закатила ей быстрая на руку мама. Каташа отнеслась к происшествию философски - ей доставалось почти ежедневно, но, обернувшись на тетю Катю, увидела на ее лице выражение испуга и сострадания. Тетка детей не имела, но была педагогом-гуманистом, мамин метод ей не понравился.

Почему так часто перепадали шлепки всегда благодушно настроенной, незлобивой Каташе, понятно, - она жила вместе с природой, но отдельно от людей. Она забывала наставления, не чувствовала времени и если ей казалось, что она лазала по дереву или наблюдала за муравьями, или каталась «бревнышком» с пригорка несколько минут, - это могло оказаться несколькими часами. Ее постоянно теряли и искали. Мама, задыхаясь от негодования, шлепала Каташу, как только она появлялась на глаза, не поспевая объяснить причину. Каташа не просила объяснений, довольная, что все быстро кончилось. Мама, выпустив гнев, никак ее больше не наказывала и обе считали все вполне естественным. Тетушка, однако, убедила отца, что ребенку для «правильного воспитания» необходима гувернантка, тем более, что уже пора изучать языки! Мама заявила, что забирает своего ребенка и едет самостоятельно воспитывать его в Алма-Ата... Ссора уладилась, но позднее, уже в Ленинграде, Каташа гуляла-таки по парку с учительницей немкой и трещинка осталась - мама поняла, что отцовская родня, эти спесивые Ниловы, недовольны женитьбой своего Васюленьки!

5

В Ленинграде у мамы не было друзей и она становилась все строже и суровее. Всегда очень нарядная, причесанная с самого утра, редко улыбающаяся…Видимо, так легче было выжить в огромной коммунальной квартире с пестрым, горластым населением.

К счастью нашему, навещая нас летом в Лихоревой Горке, папа на станции пригласил в свою телегу и спрятал под плащом от дождя чудесную девушку, такую тоненькую-претоненькую блондинку… А утром отправился узнать - не простудилась ли она! И завязалось знакомство и дружба, которая длится уже наверное 75 лет.

У блондинки - Люси Никитиной - была мама, Евфросиния Павловна, с которой сразу же и до конца жизни подружилась наша мама. Е.П. была портнихой, шила для актрис Мариинского театра и в деревне у нее в руках всегда было какое-то невиданное шитье. Позднее, уже в Ленинграде, мама, наблюдая за ее примерками, горевала и возмущалась, вспоминая, как капризничали с нею толстенные бесформенные сопрано.

У Е.П. был удивительно веселый и кроткий нрав, и наша мама опять стала смеяться и петь вместе с патефоном и Е.П. где-нибудь под деревом на разостланном одеяле и с шитьем в руках. Там же вскоре начала ползать между ними сестра Наташа. Муж Е.П. Яков Никитич был молчаливым и суровым с виду эстонцем… Но и он оказался прелестным человеком и очень подружился с папой. Каташа запомнила особенно приключения на лесном озере, где Я.Н. учил ее плавать. Это делалось просто: Я.Н. заносил ее на руках поглубже и бросал в воду с высоты своего эстонского роста! Позднее именно он на далеких прогулках таскал на плечах Наташу и называл ее «рыжий плут». Наташа пользовалась большим успехом, постоянно кто-нибудь из местных ребятишек таскал ее на руках. Каташе было некогда этим заниматься, но она неизменно прибегала под дерево, чтобы отобрать сестру и сгрузить ее на место. Однажды утром перед прогулкой ей было поручено сторожить малыша на улице, пока взрослые кончают сборы. И случилось событие, которое снилось ей потом всю зиму… На Наталью напал полусумасшедший поросенок и принялся катать ее в пыли! Верещала Наташа, орала, что есть силы Каташа, пытаясь оттащить поросенка, но за него было не уцепиться! Визжал поросенок…

Это лето было полно приключениями не всегда приятными. Однажды вечером Каташа бродила в траве у озера и незнакомый «дядя» предложил покатать ее на лодочке. И она сдуру полезла. Катались, пока она не сообразила, что солнце село, ее уже обязательно ищут и не попросилась домой. И тут этот взрослый дурак отказался везти ее на берег! Кончилось это конечно тем, что он ее отвез и высадил, а мама в очередной раз выпорола.

Была история, когда Каташа с соседским сыном взялись возить сено на сеновал и опрокинули телегу в реку… Тот же сосед разрешил ей рвать яблоки с единственной яблони в его огороде и щедрая Каташа пригласила на эту яблоню всех своих приятелей за что опять была драна. И т.д. и т.п. Еще событие, которое нельзя забыть: Она сидела на бревнышках у дома и к ней направился деревенский бодливый бык. Быка этого все знали- он только что забодал почтальона. Каташа бросилась бежать, бык за ней. Обогнули угол дома, она влетела в кладовку под лестницей и принялась кричать, а бык бил рогами в двери- к счастью дверь была из толстенных досок и только плотнее закрывалась…

Старший сын Е.П. и Я.Н. Сергей был уже студентом физиком и гостил в деревне с другом Жоржем. Жили они на сеновале и были всегда в состоянии непрерывного спора (очень ученого, как казалось Каташе). Иногда крик этот происходил по-немецки. Каташа сидела под стеной сарая и слушала в глубоком почтении.

Все это происходило уже не в бабушкиной Лихаревой горке, а в других деревеньках, где мы несколько лет вместе снимали дачи. Там были озера и сосновые леса… Там Каташа впервые узнала о существовании Бини - Люся получила от него письмо, распечатала в саду и швырнула его на землю, когда в конверте оказались шесть Бининых портретов - и без текста! Каташа ползала по траве, собирая фотографии в восторге от события. И запомнила его навсегда!

Познакомилась с Биней она уже после войны. И была тогда уже Катей Вершовской - студенткой Архитектурного факультета Академии Художеств.

6

Войну наши семьи перебедовали порознь и встретились после войны уже без Якова Никитича, погибшего в блокаду. Сережа перевез семью в Москву. Люся была замужем за Биней и работала в институте Сергея. Евфросиния Павловна нянчила внука Вовку.

Помню мои туда первые приезды: я еду с компанией однокурсников в Москву в преддипломную поездку… Только тронулся поезд - у меня заболел зуб... В Москву я приехала с флюсом и едва живая. Сергей тут же погрузил меня в машину, куда-то повез, где-то усадил и очнулась я с огромным облегчением и без зуба. Кажется, тогда же первая Сережина жена показывала мне шубу. Я очень хвалила: «Какая красивая! Это мутон?» Оказалось, что это норка…

Помню, как Сережа водил меня на концерт, мы тоже почему-то передвигались на огромной скорости, промчались мимо очереди к вешалкам, сбросили пальто в руки гардеробщику и рванули наверх. Сереже не понравился дирижер, - он «не дотягивал».

Следующий раз мы были на неофициальной выставке сосланного художника в каком-то подвале. Я до сих пор помню эти прелестные картины и Сережу, который все посматривал на меня,- понимаю ли я?

Он обязательно приходил к Люсе и Бине при каждом моем приезде и, сидя в уголке кухни, рассказывал все новые и новые приключения из своих многочисленных загранпоездок и из жизни своего института. Он ведь был одним из разработчиков нашей бомбы. Я опять слушала с открытым ртом… Мы в Союзе все сидели на попах, особенно я. Костя был так засекречен, что меня даже в Финляндию по служебным делам и вместе с директором комбината не выпустили…

Подросшего Антона Сережа провел в свой институт, показал лаборатории и, наверное, повлиял на выбор профессии.

А с семейством Люси была длинная, как жизнь, история дружбы. Ездили друг к другу в гости, ездили в совместные летние путешествия, участвовали в семейных событиях и помогали перебороть горе от потерь.

Вот картинки, застрявшие в памяти: я приезжаю в командировку на ВДНХ с готовой здоровенной панелью с керамическим рисунком. Со мной два рабочих. Мы должны установить панель на предназначенное для нее и согласованное заранее место. Но руководство выставки передумало и предлагает новое место - на стене, к которой нам никак не прилепиться… Вечером я жалуюсь Бине и он развивает бурную деятельность по телефону. Договаривается с директором ВДНХ, что мне завтра же помогут! Наутро директор отправляет меня к заместителю, заместитель к помощнику и т.д. и т.д. И опять я оказываюсь перед тем же чиновником, который совсем ничего не может. Но зато вечером Люся кормит и жалеет, и наполняет ванну, и подкладывает подушку под натертые пятки.

Вот мы всем Мемеловским семейством едем выбирать ткань для обивки старинного огромного кресла.

Мы очень долго собираемся и едем в загородный парк, но только вступаем на его аллею, как Люся произносит «… я газ под супом выключить забыла…»

Мы бродим по Архангельскому, цветут липы, их ветви опускаются до земли и мы собираем липовый цвет. Какое -то совершенно немыслимое блаженство.

Мы объезжаем Москву в поисках ткани для Люсиного парадного костюма.

Я еду в гости к Нине Мясищевой, моей школьной подруге. Там очень весело и интересно, у ее мужа колоссальная, все время пополняемая библиотека и сам он милейший человек. Вдруг звонок, сердитый Бинин голос : «…уже поздно, возвращайся, мы встречаем тебя у Профсоюзной!» Прерываю праздник не очень охотно и еду домой, но путаю по рассеянности Профсоюзную с Фрунзенской и оказываюсь наверху в каком -то совсем незнакомом месте! Я доехала, конечно, до своей станции и меня встретили наверху промерзшие и свирепые Биня и Костя… и не стали со мной разговаривать, а построились сзади, как конвой, и молча повели домой. Неловко было сначала, а потом очень смешно, да и Люся встретила нас весело.

Осень в Нымме [пригород Таллина, где служил отец, - мы там жили в финском щитовом домике с крохотным участком – А.В.], я в ожидании рождения Антона…И вдруг прибывают гости: папа, Люся, Биня. Неожиданность для всех… Особенно для папы, который оказался совсем не готов к событию. А именно он организовал поездку. Биня потом рассказывал, что во время одной из их встреч был разговор о том, что хорошо бы осенью нас навестить… Работающие Мемеловы об этом позабыли. Но папа был человеком старой формации и договоры не забывал. И вот, явился в Москву и им пришлось срочно организовывать себе отпуска! Но хорошо было.

Мы едем в Литву, с нами маленький Саша и совсем маленький Антон. Места чудесные, мы останавливаемся в крошечном селении между двух озер, соединенных ручьем. На ручье запруда и мельница, вся в ласточкиных гнездах. По ручью плывут туристы и перетаскивают лодки через запруду… Мы каждый день ездим на машинах за километр или меньше на берег озера и располагаемся там табором на весь день со всеми удобствами… Саша и соседский мальчик ловят из лодки рыбу, Антон копается в песке, купаемся. И вдруг- вопль! Саша поймал здоровенную щуку и эта щука успела укусить его приятеля! Событие! Сашка страшно взволнован, планирует, как сохранить рыбину, чтобы показать ее в школе! Иначе не поверят… Решает положить ее в муравейник и везти в Москву скелет! Но хладнокровная Люся рубит щуку пополам и половину отдает укушенному приятелю…

Всего один раз я уговорила компанию погулять по окрестностям пешком. У меня в памяти были такие чудесные далекие прогулки с Люсиными родителями! Окрестности здесь замечательные. И вот я выманила народ из машин и повела по золотому ржаному полю, по мягкой проселочной дорожке. Как бы ни так! Милый друг Биня идет по дорожке, загребая пыль ногами и ворчит «Я не корова, что бы ходить пешком по полям… и зачем только человек колесо изобретал…»

И вот наша кавалькада едет к дому. Мы впереди, Биня сзади. Я, наобщавшись с друзьями, нечаянно называю Костю дураком (в первый и в последний раз в жизни). Он останавливает машину, открывает дверку и говорит «выходи!» Я вышла, а он уехал… Биня подобрал меня.

7

В Таллине тоже была семья друзей существующая, к счастью, и сейчас в полном составе.

Костя, не прерывая свою хлопотную службу, поступил в Политехнический институт на электро-технический факультет, и познакомился там с Феликсом, который был значительно его моложе и только что уволился из военной истребительной авиации. Вид у него был лихой, темперамент неукротимый и весь он был набит байками, приобретенными в военных училищах и в армии. Долго он приходил к нам в гости и веселил рассказами - Марина слушала его, открыв рот. И вдруг выяснилось, что он женат… Привел к нам жену, когда Антон лежал еще в кроватке, даже сидеть не умел. Жена Таня оказалась очень молодой и очень хорошенькой, но тонкой и бледной, и томной, и молчаливой… Романтическая героиня! Оказалось, действительно романтическая: она была больна туберкулезом и, не желая сознаться в этом Феликсу, не отказывалась от развлечений, в том числе и от походов на пляж… Оттуда ее и увезли однажды в больницу. А когда она вышла после сложной операции, Феликс сделал предложение, женился и привез ее в Таллин.

С этой парой тоже связана длинная цепь воспоминаний, сначала, как всегда, веселых и забавных, а чем дальше, тем серьезнее и печальнее. Но много лет мы собирались без всяких поводов, дат и без подготовки и веселились от души. Дочку свою, Ладу, они приносили к нам едва родившейся и она лежала кулечком на кровати и спала, пока мы общались за столом на кухне. По-моему, она и плакать не умела, не то что наш голосистый сын! Когда ребятишки подросли мы выезжали на море и они играли в песке и воде всегда рядом, но совершенно не разговаривая… Но однажды через наше стойбище прошел смерч и мы увидели поваленные сосны и горы водорослей на нашем любимом пляже. Больше такого места мы уже не нашли,- с чистым песком, кустами розового шиповника, высокими соснами и полной свободой. Там не было вокруг ни души, ни следа на песке.

Таня была сиротой, но у нее была старшая сестра тоже со сложной судьбой. Она вышла замуж за армянина, вернувшегося в Союз из эмиграции. Он очень быстро пожалел о своем возвращении и начал рваться в Америку. Его выпустили - но без жены и дочки. И началась длинная эпопея его хлопот о воссоединении семьи, которую переживали и мы, вместе с Таней. Это долго не удавалось, а когда удалось, выяснилось, что они совсем чужие люди, - отвыкли! И разошлись. Но Танина сестра прижилась там, и мы теперь рассматривали ее невиданные гостинцы и цветные (!!) фотографии американского рая.

8

Если опять вернуться в детство, уж не деревенское, а Ленинградское, я и там вижу только солнечную погоду и друзей вокруг! Школа на Кировском проспекте в здании лицея, который переехал туда перед революцией из Царского села. Свет, огромные окна, широкие коридоры, по которым никто не запрещал бегать на переменках, умные и добрые учителя - уцелевшие пока интеллигенты. Обстановка доброжелательности и понимания. Подруги: Нина и Лина, их ревность и невозможность ни от одной из них отказаться. Семья Нины - величавый, как Юпитер, снисходительный отец, врач психиатр, в своем огромном кожаном кабинете; небольшая мама, вечно суетящаяся по хозяйству и пилящая дочерей, а их было три ! Красавица старшая, письма к которой, разбросанные по квартире, мы с Ниной читали. Она быстро вышла замуж за военного, уехала куда -то далеко и довольно рано умерла. Средняя Ирина - умница и моя Нина, которую двумя словами не опишешь, самая из них сложная, интересная и трудная.

У Лины были молодые и очень красивые родители. Чем они занимались, я не помню, но зато помню портних, к которым брала нас с собою нарядная рыжая мама, дачу, где я гостила и квартиру в Ленинграде. У Лины была своя комната, оклеенная обоями в Шишкинских медведях. Кошмар. Не одна сотня медведей, наверное. Еще у нее была собачка и бабушка, которая занята была готовкой и запихиванием еды в Лину, а попутно и в меня. Лина, хорошо зная свою бабушку, от еды не отказывалась, а сбрасывала ее украдкой под стол собачке. Эта бабушка звонила моей маме и уговаривала ее запретить мне дружбу с Ниной : «…она ведь сумасшедшая!..» Я не помню, где эта семья пережила войну, но после блокады они появились в Ленинграде и мама рассказывала, что не раз встречала Лину в нашем парке, причем она вихрем налетала на маму и хватала ее в охапку. Она стала большой и полной, но с той же очаровательной головкой на длинной шейке. Стала юристом, вышла замуж по выбору родителей и вся семья как- то сумела ускользнуть в Америку задолго до общего переселения народов.

И про остальных одноклассников из этого довоенного детства много можно было бы рассказать, я всех их помню… Большинство погибло в блокаду. Один из них, уцелевший чудом Коля П, нашел меня в Таллине и рассказал о них. У него была удивительная судьба. Посаженные перед войной родители, детский дом, армия, тюрьма, опять тюрьма и ссылка на остров в Северном море, где он работал на радиостанции. В этих тюрьмах он умудрился закончить школу и приехал в Ленинград уже взрослым человеком поступать в радиотехнический институт. И не прошел по конкурсу. Вернулся на свой остров, на следующий год поступал опять и опять не прошел… Он рассказывал, как ввалился в кабинет к ректору, изложил ему эту эпопею и тот распорядился его зачислить. О причинах его отсидок тоже можно много рассказать, они отнюдь не уголовные. И вот, оказавшись в Ленинграде в полном одиночестве, он начал откапывать осколки нашего счастливого детства… Мы потом долго перезванивались с ним и я знаю, что дальнейшая жизнь была у него вполне благополучна – кандидатская степень, работа в том же институте, хорошая семья. Не очень долго, правда - сердце отказало.

Был еще один человек из этого времени, очень мне когда-то небезразличный, наш пионервожатый Саша П. Помню невероятное огорчение – мама не пустила меня в поход за город, который он организовал перед самым началом войны. Как мне туда хотелось! Как завидно было слушать рассказы о приключениях - они убегали от быка, нашли земляничную поляну! И все без меня. Уже после войны старая учительница наша Екатерина Алексеевна рассказала мне, что и я нравилась Саше и он с ней советовался – что делать? Маленькая еще… ЕА сказала, что нужно подождать, пока подрасту немного. Его убили в первые же дни войны, как многих и многих слишком молодых добровольцев.

И еще одного человека невозможно не вспомнить. В 6м классе нам преподавал немецкий язык длинный рыжий немец Ганс Иоганович. Это был немецкий коммунист, переправленный к нам через границу коминтерном перед войной. Славный был, гладил по головам и говорил: «….писАй, писАй, старайся немношка…»На фронт его не взяли и он напросился копать окопы вместе с Ленинградскими женщинами. Они его и забили лопатами, приняв за немецкого шпиона.

9

С началом войны мы оказались одни в Ленинграде, отца только что перевели в Краснодар и оттуда он пошел на фронт. Считалось, что война кончится быстро, мы всех шапками закидаем, а детям в Ленинграде опасно и приказано из города вывезти их в деревни. И вот мама собирает нас в дорогу. Мы на вокзале и видим длинную череду детей с мешками на плечах, попарно тянущуюся к поездам и огромную толпу родителей. Толпа воет одним непрерывным воем… Маме становится плохо и мы, не помню как, оказываемся дома. «Пусть будет, что будет. Не отдам» - говорит мне мама. Мне рассказывала уже взрослой Оля С, как они с сестрой попали в эту историю, едва не погибли от голода, мать разыскала их и забрала в осажденный Ленинград, как-то сумев просочиться туда и обратно через немцев. А сколько детей погибло!

И вот мы живем в Ленинграде, лето, пока не бомбят и еще есть еда. Я езжу в Лесное и пишу там этюды. Я училась ведь в художественной школе до войны. В Лесном меня настигает первая воздушная тревога…Прячусь под кустик, с улицы в парк бегут люди и рассаживаются под кустики тоже. Замираем. И вдруг на меня с ветки падает паук! Ору, что есть силы, из под кустов выскакивают люди…Ой.

Мама была очень видная женщина и ее, оказывается, заметил живущий в нашем доме за углом НКВД-шник, остановил на улице, расспросил и отправил нас всех из Ленинграда в товарном вагоне в эвакуацию, невесть куда. Все так же считалось, что война вот прямо сейчас кончится, поэтому она не взяла с собой даже свое зимнее пальто. Но взяла ковер, который они купили когда-то с папой в Азии…Он и сейчас лежит у Натальи на диване. Это был сентябрь и состав был одним из последних, выскользнувших из Ленинграда. По дороге ночью нас бомбили, но видно целились плохо и мы пересидели это приключение в лесу.

Мы едем по России. Уже нет затемнения. На станциях нас встречают местные чиновники и развозят по квартирам желающих остаться. А мы все едем… И вот ясным вечером поезд останавливается и мы видим деревянный городок, круглые холмы за ним, покрытые желто-красным осиновым лесом и стадо белых коз, спускающееся с холмов на улицы… И так это все красиво, что мы решаем здесь остаться. Чусовая!

10

«Чусовая, Чусовая, каменные здания, научила нас ходить к ребятам на свидания!» -местная лирика!

Нас селят в крошечном закутке за печкой у рабочих местного металлургического завода не в самом городке, а за рекой Чусовой в рабочем поселке. Чусовая широкая, глубокая и быстрая река, совсем близко от нас железнодорожный мост, но он строго охраняется какими-то нерусскими часовыми. Ночами, особенно зимними, они поют, кутаясь в шубы, и от воя этого еще страшнее бежать по льду через реку. Летом народ перевозят широкие плоскодонные лодки, в которых люди стоят тесно прижавшись друг к другу, особенно по утрам. Опаздывать нельзя, наказание какое–то совершенно несоразмерное. Война. Связи с отцом нет…денег тоже. Известно только, что он на фронте.

Мама устраивается на завод сначала посудомойкой. Работают «24 через 12». Я сразу погружаюсь в школьные дела и десятки всяческих внешкольных забот. Мы чистим заводскую территорию, собираем на горах грибы для заводской столовой и складываем их в телегу, которая ползает за нами. Пилим лес. Помогаем выгружать раненых из вагонов и ходим потом их развлекать, кто чем умеет, писать письма за неподвижных, выносить горшки. Я занята с утра до ночи и мне, стыдно сказать, весело…

А бедная Наташа сидит дома с хозяйским сынишкой. Оба они, вечно голодные, шарят по углам в надежде найти что-нибудь съедобное. Однажды она находит мамины драгоценные камушки, еще не проеденные, и обменивает их на фантики!…

Мама держится храбро, обзаводится друзьями, участвует в общественных работах и в свои свободные 12 часов успевает еще шить из овчины рукавицы для фронта. И даже смеется иногда. Помню эпизод, когда хозяйка затеяла проветривание барахла из огромного деревянного сундука и оставила его открытым… А хозяин, может быть не очень трезвый, сел и провалился туда задом, - ногами и головой кверху. Доставали его оттуда всем домом, тянул кто за что мог… и хохотали все, кроме пострадавшего.

В одном из современных фильмов есть эпизод, когда эвакуированная женщина (выковыренная, как говорили на Урале) с ребенком идут зимой, далеко, на какой-то хутор, чтобы обменять свои жалкие шмотки на еду… Вот это про нас с мамой. Длинная дорога по снегу до пояса, по холмам, через лес и чувство унижения в этом теплом доме, где тебе даже не предлагают присесть и отдохнуть.

Но на следующую весну для «выковыренных» выделили большой участок вырубленного леса под картошку. Мы корчевали пни, распахивали целину и сажали там выделенную городом картошку, не целыми картофелинами, а кусочками и шкурками с глазком. Картошка выросла необычайно, фантастически вкусная! Труднее всего было ее сберечь от воров…Жгли костры, дежурили командами… Спускали с горы очень просто, во всяком случае мы с мамой – садились на корточки с мешками на спине на крутом склоне и ехали на задах вниз…Мама была обряжена в мое широкое клетчатое пальтишко, а на голове у нее была Наташина вязаная шапка колпаком. Гном! Сползали с горы и смеялись над собой.

В самом начале следующей весны, при первых оттепелях я бежала утром в школу через реку, оступилась мимо тропинки в подтаявший снег и набрала в валенок воды. Возвращаться почему-то было нельзя, или не хотелось. Я провела весь день с мокрой ногой и заработала воспаление легких. Мало что я помню об этой болезни, мама рассказывала, что спасли меня три таблетки нового тогда сульфодимезина, которые она выпросила у начальника госпиталя. Выпросила она пачку, но ее обругали и дали три таблетки. И вот я помню, что прихожу в себя, рядом сидит девчонка одноклассница. И я прошу ее передать Виталию З из параллельного класса, что я его люблю, но наверное умру... Она говорит, что надо написать записку, я что-то корябаю и снова отключаюсь. Не умерла я. И позднее узнала, что записку мою она пустила гулять по всей школе и очень ею всех насмешила.

Учебный год кончился, при первой же возможности я поползла в школу, забрала документы и понесла их в другую. Иду по главной улице и вижу вдалеке этого Виталия З! А может быть мне показалось. Во всяком случае, я спряталась в первую же парадную и сидела там долго, скорчившись в темноте на ступеньке.

Это было очень полезное приключение. Изменился характер. Я стала быстрой, смелой, жесткой и насмешливой. И редко теперь кого-то жалела. Очень это оказалось весело и удобно. И ни разу не подвело!

Класс, в который я попала, был собран из эвакуированных москвичей и местных ребят. Класс замечательный, лучшего мне не встречалось в моих дальнейших путешествиях. Друзей, которых я там приобрела, я не забыла до сих пор. То ли война, то ли возраст такой, не знаю, но более насыщенного эмоционально времени не было в моей жизни. Когда я уехала с Урала, за мной еще не один год неслись письма из всех мест, куда вернулись мои «выковыренные» друзья.

Не пересказать всех событий этих лет – труды, труды и зимой и летом в колхозе. Там мы работали от зари до зари, пока не выполняли взрослую норму. Тогда нашей училке начисляли трудодень…После работы доползали до реки, отмывались, ужинали и шли на танцы! Удивительные это были танцы. Начиналось все с местного нескончаемого занудного топтания в хороводе под гармошку. Мы пережидали у стеночки…А потом отрывали фокстроты и вальсы под патефон! А ночью, лежа на полу на сене, я рассказывала девочкам прочитанные когда-то книжки или расписывала особенно обожаемый издалека Ленинград. Удивительно, что я воображала себя с рулоном ватмана в руках на перекрестке через Кировский проспект у моста, - т.е. там, где не раз стояла на самом деле через десятки лет! Мой перепуг вечером в лесу – я возвращалась от тети Кати, которая преподавала и жила тогда в поселке неподалеку. Иду по просеке и вижу вдалеке две мужские фигуры. И ныряю в лес…Когда они приблизились, оказалось, что это мои одноклассники решили, что нужно меня встретить – как бы кто-нибудь не напугал!

Не забыть нашего замечательного литератора, подлеченного после фронта в чусовском госпитале… Дом его остался где-то под немцами. Как мы перекапывали местную библиотеку, чтобы он похвалил наши «критические» сочинения! «Скетчи», которые мы сами сочиняли и разыгрывали. На один такой вечер я нарядилась в мамино платье и, хуже того, напялила ее фельдекосовые (или фельдеперсовые?) чулки прямо в свои валенки. Дыры были во всю пятку.



Подруга Лиза и ее увлечение – тяжело раненый из госпиталя, в котором мы работали. Его удивительные письма. Он писал их, когда к нему уже перестали пускать. И его смерть.

Мои собственные увлечения с лазаньем по круглым горам и прогулками в лесах по рельсам. Моя ненормальная вредность, появившаяся после событий в прежней школе - самой было стыдно. И странно, что она людей не отпугивала! Беготня по городу и через реку днем и ночью – дела наши кончались поздно. Довоенные фильмы с обязательным киножурналом перед ними - съемки военных действий и ужасов немецкой оккупации, очень страшные… Всеобщее увлечение сборником Константина Симонова « С тобой и без тебя» Я почти весь его знала наизусть и до сих пор кое-что помню! Любимая синяя маленькая книжка, которую у меня зажилили уже во Львове. Десятиклассник, ни имени, ни лица которого я не помню, попросивший меня придти на вокзал ночью, проводить его на фронт. Уже брали десятиклассников! Мой ужас, когда я нечаянно проспала… До сих пор неприятно вспоминать.

И ошеломляющее зрелище на центральной улице ночью – отрытая телега, полная трупами. Все вместе они были укрыты простыней и тряслись по булыжникам мостовой. Это вымирали поляки, их лагерь был где-то неподалеку... Иногда некоторых выпускали в город подработать и подкормиться. Один раз и в наш домик забрел поляк сапожник, перечинил всю обувь и съел мой обед и вообще все, что я у мамы отыскала. Денег не взял… Очень красивый и очень мрачный был человек. Все они казались великанами и красавцами рядом с корявыми и мелкими местными жителями. Тосковали и умирали.

11

Кончились и эти годы. Папа, после ранения и госпиталя приезжал к нам в очень короткий отпуск. В первый же вечер он пошел встречать меня к реке и, увидев с приятелем - одноклассником, был недоволен. А всю ночь громко воевал с клопами, к которым все тут давно притерпелись. Какой сон без клопа! Наши нищета и голодуха ему тоже чрезвычайно не понравились.

Он тогда был назначен командиром артиллерийского лагеря переподготовки, который передвигался за фронтом, принимал потрепанные в боях подразделения, переучивал их и переформировывал, подлечивал и давал отдохнуть перед новой отправкой на фронт. Война тогда уже отступала к западным границам и его лагерь был в городке Волчанске на Украине.

Вскоре он прислал своего ординарца, чтобы забрать наc. Но это было непросто - маме отказались дать пропуск и, вернувшись из школы, я увидела ее в постели после сердечного приступа. На следующий день я пошла в ту же контору с двумя одноклассниками, один из которых был сыном главного-преглавного начальника. И мне быстро и с улыбкой выдали нужное разрешение! Этот случай прибавил мне нахальства и в дальнейшем дорожные препоны я преодолевала уже сама. Не забыть переполненный вокзал в Молотове, где в центре зала ожидания была выгорожена веревками большая площадка и внутри сидел на стуле один(!) генерал, а густая толпа, стоящая вокруг, на него глазела… Там я храбро прорвалась в начальственный кабинет, отодвинув варежкой солдатика с винтовкой и чего-то нужного добилась. Поехали дальше.

Я все смотрела в окна. Мы ехали по полям, где только что шли бои. Видели везде торчащие трубы на месте деревень и города в руинах, - я запомнила очень страшный Харьков, может быть мы там пересаживались? Видели огромные поля, загроможденные сотнями танков в самых немыслимых положениях, присыпанные сверху снежком – очевидно, мы проезжали место Курской битвы.

12

Доехали! По дороге, правда, ординарец Леша, которому, как единственному мужчине, доверили наши денежки, продул эти денежки в карты. Мама простила и не пожаловалась «товарищу полковнику». Она, по-моему, находилась тогда в какой-то прострации после этих лет борьбы за выживание и с радостью сбросила с себя всю ответственность…

Волчанск оказался милым городком, совершенно не пострадавшим от войны, с белыми хатами, садами и голосистым приветливым населением. Еще не отменили затемнение, ночь наступала по южному быстро и на главную улицу народ выходил погулять. Шаркали в темноте сотни ног, звенели удивительные украинские песни. Я еще не потеряла тогда голос и пела тоже на ступеньках школы с одноклассницей Шурой и нашим математиком. Чудесный был человек чем-то неизлечимо больной, поэтому не на фронте. Называл меня Катеринушкой.

«…нiчь яка, Господi, мiсячна, зорена, вiдно, хоть голкi сбiраi…

Следующим нашим пристанищем был тоже небольшой городок, где все пошло вверх дном. Учителя были жалкие. Особенно литераторша, которая вместо разговоров о литературе диктовала нам тексты из учебника и заставляла учить их наизусть… А весной нас отправили в колхоз большой группой под руководством школьного военрука - парторга. На месте нас никто не ждал… Мы прослонялись целый день голодные и без крыши над головой и вечером решили уходить на последний поезд. И пошли…По дороге нас встретил наш вождь, остановил посреди улицы и пытался вернуть, - толпа голодная и злая стояла неподвижно и молча. У меня оказалось самое короткое терпение, я сказала «…вы как хотите, а я домой…» и пошла, а за мной двинулись все! Естественно, меня обвинили в срыве «важного партийного мероприятия» и судили за это на комсомольском собрании, где всего один незнакомый мне парень за меня заступился. И меня выгнали из комсомола! По тем временам жизнь была бы испорчена. Вмешался папа - уже в райкоме и остановил расправу. И перевел меня в школу другого поселка, куда меня возил его шофер. Ума мы были, видимо, одинакового. Поэтому нашим любимым дорожным развлечением стало лазание на «Виллисе» по придорожным холмам – влезет он на эту кручу или нет?



Следующий раз папа остановился уже на Западной Украине в маленьком городке, очень живописном, с костелом и речкой, который так и назывался – Городок. Там я провела только одно лето, а учиться и жить меня отправили во Львов. За это лето я немножко сблизилась с некоторыми местными девочками и среди них была одна, которая казалась нам красоткой. Она, по доброте душевной, научила и меня накручивать волосы на газетные жгутики, для кудрявости… Эта девочка, озорная и веселая, назначила свидание на мостике через речку сразу двум папиным артиллеристам - для смеха. А те, не долго думая, вдвоем сбросили ее с мостика и дружно удалились…Речка была мелкая и травянистая, цела она осталась, но смеялся Городок еще долго.

Я вспоминаю сейчас, что после того, как мы поселились в Волчанске я уже не видела таких страшных развалин ни в нем, ни в других Украинских городках. Видимо, немцы быстро их пробегали и в ту и в другую сторону …Да и весна началась с солнышком и победами. И нигде и никогда я больше не видела такого невероятного всеобщего труда, так рационально и жестко организованного, как на Урале.

13

Кончилась, наконец, проклятая война. Жаль только, что переживали мы это не в России… Была, конечно, радость, были и фейерверки и стрельба в воздух всю ночь, но не все радовались вокруг – это все-таки была Польша. И жутковато было в городе, в нем день и ночь на улицах кипели толпы переселенцев, возвращались угнанные и бежавшие на запад, тянулись толпы бежавших от немцев на восток. Тащили узлы и коляски с детьми и с барахлом. Спали на улицах. На городской площади были выгорожены решеткой бараки пленных немцев и они протягивали оттуда руки, просили хлеба… И русские бабы делились своим куском! Но я видела на железнодорожных путях товарный состав, из вагонов которого выглядывали немцы совсем другого сорта, не забыть мне эти злобные глаза. Говорили, что их везут в Сибирь. Нужны они были Сибири!

Вот здесь, мне кажется, кончилось детство. Я впервые подолгу жила одна во Львове, то в общежитии, то на квартире, кончила там десятый класс и один курс архитектурного факультетата Политехнического института, узнала очень много новых людей, наделала много глупостей, но это были уже другие глупости и последствия их были достаточно глубокими. Что-то не хочется вспоминать.

Появился, правда, тогда в нашей жизни замечательный человек - Альберт Моисеевич Синявер, как его не вспомнить!

Это был ленинградский архитектор, сын петербургского архитектора, интеллигент и добрейшая душа. Отец его, которому меня приводили показать уже в Ленинграде, был старцем снисходительным и важным и очень красивым в своих седых кудрях. И в глубоком кресле…

АМ был назначен к папе в отдел снабжения, попался на самовольной перевозке фруктов в армейском грузовике и отсидел за это «на губе». И предстал потом перед папой. Произошло знакомство, а потом дружба наших семей… Именно АМ, зная мечту мамы и мою вернуться в Ленинград, после своей демобилизации пробил все преграды и мы в 46 году вернулись-таки туда, - в пустую комнату с дыркой в потолке и кучей мусора в углу. Вторая комната была занята колоритной пожилой парой. Он вечерами играл на гармошке очень громко… Мусор в углу оказался грудой папиных фотографических пластинок! А дома у АМ жила спасенная им картина (она и сейчас передо мной!). Он никак не мог с ней расстаться, обещал но не мог… Пришлось маме сходить к нему в гости и снять ее со стены… Она тоже без этого портрета не могла!

Это все было неописуемым, невероятным счастьем! Папа, правда, очень жалел о львовской квартире, в особняке, обвитом вьющимися розами …

Новая счастливая жизнь началась, когда мы вошли с узлами в любимый, ничуть не изменившийся подъезд дома №15 в Петропавловке и встретили на лестнице мою старую детскую подружку! И все закрутилось в невероятном темпе - в тот же вечер я попала к ней на день рождения и обзавелась первыми знакомыми, -некоторыми на всю жизнь.

А на следующий день я побежала на Главпочтамт за письмами и полезла читать эти письма на Исаакий. Не докарабкавшись до верха, я обнаружила, что паспорт остался на почте, и покатилась вниз… На почте паспорт мне не отдали….нету!

И вот я без паспорта, без института, без прописки в послевоенном Ленинграде…Папе говорить ничего не стали, а мама велела мне выкручиваться самой. И выкрутилась, благодаря приобретенному в Чусовом опыту… Каким-то милиционерам обещала нарисовать их портреты, (никогда не умела!), как-то еще морочила головы – получила новенький паспорт!

А в Почтамте мне вернули старый…

14

Начался изумительный период, шесть счастливейших лет в Академии.

Когда они закончились, я была в отчаянии и Костя спрашивал в удивлении : «…ты не хочешь работать? Зачем же ты училась?...»



Екатерина Васильевна Вершовская (Нилова)
© 1992-2010